Рука дрожала.Телефон скользил по потным пальцам, когда Андрей набирал номер сына. Больничная палата пахла хлоркой и чужим горем. За окном моросил дождь — типичный октябрьский вечер, когда хочется укрыться под тёплым пледом дома. Только вот дома у него больше не было. — Алло, — голос Миши звучал отстранённо, будто разговаривал с навязчивым продавцом по телефону. — Миш, это я… папа. Тут такое дело… — Слушаю. Андрей сглотнул. Слова застревали в горле, как кость от рыбы. — Я попал в аварию. Серьёзную. Врачи говорят… ну, в общем, ходить я теперь не смогу. Совсем. Мне нужна помощь, сын. Мне не к кому больше обратиться. Пауза. Долгая, тягучая, как патока. Андрей слышал, как Миша дышит, и это дыхание было похоже на приговор. — Понятно, — наконец произнёс сын. — А знаешь, пап, я на это не подписывался. На заботу об инвалиде вместо отца. У меня своя жизнь впереди. Ты сам когда-то выбрал свой путь — так и живи с этим выбором. Гудки. Андрей уронил трубку на грудь. Эти слова… они были его собственными. Теми самыми, которые он выплюнул в лицо Елене тринадцать лет назад. Эхо вернулось. И оно било по самому больному. *** Мише было семь, когда всё полетело к чёртам. Обычная школьная переменка превратилась в кошмар — споткнулся на лестнице, кто-то толкнул сзади (так и не выяснили, кто именно), и вот уже не мальчик летит вниз, а вся жизнь семьи рушится вместе с ним. Перелом позвоночника. Операция. Ещё одна. Третья. Врачи качали головами, мямлили что-то про прогнозы и реабилитацию, но глаза их говорили яснее слов: парень останется в кресле. Первые две недели Андрей не отходил от больничной койки. Держал маленькую ладошку, шептал: "Всё будет хорошо, солнышко. Мы со всем справимся". Елена плакала бесшумно, пока сын спал под капельницей. Потом началась реабилитация. Месяц за месяцем. Деньги таяли, как снег в марте. Андрей работал системным администратором в банке, получал прилично, но когда медицина частная берёт за всё, даже приличная зарплата превращается в смешные цифры на чеках. Он стал задерживаться на службе. Сначала по делу — действительно, аврал на проекте. Потом просто так, потому что дома его ждала реальность, от которой хотелось сбежать. Инвалидное кресло в коридоре. Запах лекарств. Елена с красными от бессонницы глазами. И Миша — уже не тот беззаботный мальчишка, а какой-то чужой, тихий ребёнок с взрослым взглядом. — Опять задержался? — спрашивала жена. — Работа, Лен. Кто-то же должен деньги зарабатывать. — Мы тебя ждали к ужину. Миша спрашивал. — В следующий раз. Следующего раза не было. Потому что Андрей научился есть в кафешках возле офиса, научился не думать о том, что происходит в квартире на пятом этаже дома с облупившейся штукатуркой. Через полгода реабилитации Елена переехала к матери. Квартира стала слишком тесной для кресла, а съём жилья с удобствами — непозволительной роскошью. — Временно, — говорила она. — Пока не встанет на ноги. Андрей кивал, но оба понимали: временное имеет свойство становиться постоянным. А ещё через месяц случился тот самый разговор. На кухне бабушкиной двушки, где пахло борщом и нафталином. Елена заваривала чай, аккуратно расставляла чашки. Андрей сидел, глядя в окно, и молчал. Он пришёл сказать то, что созревало в нём все эти месяцы. — Лен, я больше не могу, — выдохнул он. — Что не можешь? — она не оборачивалась, продолжала возиться с заваркой. — Вот так. Жить вот так. Я на это не подписывался. На инвалида вместо сына. На жизнь в нищете и бесконечных больницах. Ты сама его выбрала, когда решила рожать. Так что живи теперь с этим выбором. Чашка выскользнула из рук Елены. Осколки по плитке, чай лужицей. Она обернулась. Лицо бледное, губы дрожат, но слёз нет. Только взгляд — такой, что Андрею стало стыдно. Но ненадолго. — Ты серьёзно? — прошептала она. — Более чем. Прости. Он ушёл в тот же вечер. Елена не пыталась остановить. *** Пять лет. Пять долгих лет Миша занимался с утра до вечера. Массажи, процедуры, упражнения — всё, что врачи советовали, и даже больше. Елена работала на двух работах: днём продавцом в магазине, вечером уборщицей в офисном центре. Приходила домой за полночь, падала без сил, но утром снова поднималась и улыбалась сыну: — Ну что, богатырь мой, сегодня точно встанем! Бабушка помогала, чем могла. Готовила, следила, чтобы Миша не пропускал упражнения, читала ему книжки на ночь, хотя мальчик уже давно умел читать сам. Андрей звонил изредка. На дни рождения. На Новый год. Спрашивал, как дела, обещал приехать. Не приезжал. А потом случилось чудо. Врачи называли это редким успехом реабилитации, но Елена знала — это результат упорства и любви. Мише было двенадцать, когда он впервые прошёл от кровати до окна без поддержки. Шаги неуверенные, прихрамывающие, но он шёл. Сам. Елена плакала так, что бабушка испугалась: не случилось ли чего. Но это были слёзы счастья — такие, каких она не проливала уже много лет. Новость долетела и до Андрея. Бабушка позвонила сама — Елена категорически отказывалась. — Ваш сын ходит! — сообщила старушка торжественно. Через неделю Андрей появился на пороге. С огромным пакетом, в котором лежала игровая приставка последней модели. Улыбался широко, обнимал Мишу: — Ну, сынок! Молодец какой! Я всегда знал, что у тебя получится! Миша стоял растерянный. Это же папа. Тот самый, которого он так ждал все эти годы. Который обещал приехать и не приезжал. Который звонил и говорил дежурные фразы, а потом исчезал снова. Елена молчала. Стояла у плиты, помешивала суп и не поворачивалась. Спина прямая, как струна. Напряжение в воздухе можно было резать ножом. — Ну что ж ты, Мишаня, игрушку-то посмотри! — Андрей развязывал пакет, доставал коробку. — Самая новая модель! Все друзья обзавидуются! — Спасибо, пап, — тихо сказал Миша. После того визита Андрей начал появляться регулярно. Раз в месяц, иногда чаще. Приносил подарки, водил в кино, покупал мороженое. Рассказывал о своих делах — у него теперь был собственный бизнес, новая квартира, всё складывалось отлично. Миша слушал и чувствовал, как внутри растёт что-то тяжёлое и колючее. Обида? Злость? Непонимание? Всё вместе. Елена не запрещала встречи. Не произносила ни слова осуждения. Просто смотрела на бывшего мужа так, будто видела его насквозь. И этот взгляд говорил больше любых слов. Мише исполнилось четырнадцать, когда отец обронил ту фразу. Они сидели в кафе, ели пиццу. Андрей болтал о каких-то своих планах на бизнес. — Хорошо, что ты поправился, Миш. А то я бы не смог… ну, ты понимаешь. Тяжело же, когда человек совсем беспомощный. Он не договорил. Но договаривать и не нужно было. Миша понял всё. Отец вернулся не потому, что соскучился. Не потому, что любил. А потому, что он перестал быть обузой. Стал удобным — ходячим, относительно здоровым, таким, с которым не стыдно появиться на людях. С того дня встречи стали реже. Миша находил отговорки: уроки, секция, усталость. Андрей не настаивал. Может, даже облегчённо вздохнул — сын вырос, стал самостоятельным, теперь можно не напрягаться. *** Бабушка умерла, когда Мише было восемнадцать. Тихо, во сне. Врачи сказали — сердце. Елена говорила — устала. Слишком много на её долю выпало. На похоронах Андрей появился. Стоял в сторонке, неловко переминался. Подошёл к Елене: — Соболезную. Она была хорошим человеком. — Она была единственным человеком, который был рядом, когда нам было тяжелее всего, — ответила Елена и отвернулась. Миша поступил в университет, перебрался с матерью в съёмную квартиру поближе к учёбе. Елена постарела, но в глазах её появилось что-то новое — спокойствие человека, прошедшего через огонь. Они справились. Вдвоём. Без чьей-либо помощи. А потом позвонила незнакомая женщина. — Это Миша? Мне дали ваш номер… Я медсестра из больницы на Ленинградском. Ваш отец попал в аварию. Очень серьёзную. Он просил вас найти. Сердце ухнуло вниз. Миша приехал в больницу, поднялся в реанимацию, увидел Андрея на кровати — бледного, постаревшего, со множеством трубок. Врач отвёл в сторону: — Позвоночник. Осколочный перелом. Шансов практически нет. Будет прикован к постели. В лучшем случае — к креслу. Это была ирония судьбы или её справедливость? Миша не знал. Просто стоял и смотрел на отца, пытаясь что-то почувствовать. Жалость? Злорадство? Пустоту? Через неделю Андрей выписался. Вторая жена, узнав о диагнозе, съехала быстро и без лишних слов. Друзья постепенно растворились — у всех свои дела, свои проблемы. И вот однажды к их квартире подъехало такси. Миша открыл дверь и увидел отца в инвалидном кресле. Того самого кресла, в котором когда-то сидел сам. — Миш… можно войти? Мне нужно с вами поговорить. Елена вышла из комнаты. Увидела Андрея и остановилась. Лицо застыло, но глаза… в них не было ненависти. Только усталость. — Входите, — сказала она и ушла на кухню. Андрей заехал в гостиную. Миша сел напротив. Молчали долго. — Сын, я понимаю, что не имею права просить. Но мне больше не к кому обратиться. Вторая жена ушла. Друзей нет. Деньги закончились — лечение дорогое. Мне нужна помощь. Может, вы с мамой возьмёте меня к себе? Временно. Пока не встану на ноги. Я… я раскаиваюсь. Хочу исправиться. Дать нам второй шанс. Мы же семья. Миша смотрел на отца. На этого человека, который когда-то был его героем. Который учил кататься на велосипеде, читал сказки на ночь, подбрасывал высоко-высоко под потолок. А потом просто ушёл. Когда стало тяжело. — Знаешь, пап, — медленно начал Миша, — я на это не подписывался. На заботу об инвалиде вместо отца. У меня своя жизнь, учёба, планы. Ты сам когда-то сделал свой выбор. Сказал маме, что она сама меня выбрала и пусть живёт с этим выбором. Помнишь? Так вот теперь ты сам выбрал свой путь — и живи с ним. Как сможешь. Лицо Андрея исказилось. Он открыл рот, закрыл. Хотел что-то сказать, но слова не шли. — Миша… но ты же мой сын. Я твой отец. Я ошибался тогда. Прости меня. Пожалуйста. — Поздно, пап. Слишком поздно. Андрей развернул кресло и покатил к двери. Руки дрожали, колёса ехали неровно. У порога он обернулся: — Ты стал таким же, как я. Чёрствым. Бессердечным. — Нет, — тихо ответил Миша. — Я стал таким, каким ты меня сделал. Дверь закрылась. Миша подошёл к окну и смотрел, как такси увозит инвалидное кресло с его отцом. Внутри поднималась волна — не торжества, не облегчения. Боль. Острая, режущая боль. Елена подошла сзади, обняла. Не спрашивала, не осуждала, не одобряла. Просто была рядом. — Мам, я правильно поступил? — голос Миши дрогнул. — Не знаю, сынок. Не знаю. Они стояли у окна, пока такси не скрылось за поворотом. *** Ночь. Кухня освещена только светом холодильника. Миша сидит за столом, перед ним телефон. На экране — номер отца. Палец завис над кнопкой вызова. Справедливость и месть — где граница? Он отомстил. Дал отцу почувствовать то же, что чувствовал когда-то сам семилетний мальчик, брошенный в самый страшный момент жизни. Но почему тогда так больно? Почему слёзы сами катятся по щекам? Он вспоминает лицо отца. Не того самодовольного мужика, который приносил дорогие подарки и говорил о своих успехах. А того, в инвалидном кресле. Сломленного. Беспомощного. Одинокого. Вспоминает маму. Как она работала до изнеможения, но всегда находила силы улыбнуться. Как вытирала его слёзы, когда казалось, что никогда не встанет. Как верила в него даже тогда, когда врачи разводили руками. Вспоминает бабушку. Её тихую мудрость, её тёплые объятия, её веру в то, что любовь сильнее любых бед. А отец? Отец бежал. Потому что не смог. Не справился. Струсил перед испытанием. Но значит ли это, что нужно поступать так же? Стать зеркалом его трусости? Палец всё ещё висит над кнопкой вызова. В квартире тихо. Только гудение холодильника и стук собственного сердца. Что выберет Миша — прощение или справедливость? Сострадание или месть? Станет ли он копией отца или останется самим собой — человеком, которого воспитала мать? Телефон лежит на столе. Экран медленно гаснет. А ответа всё нет.
