.. А едва она произнесла ЭТО – начальник замер

«Холод на сердце у тебя», — крикнула цыганка начальнику СИЗО. А едва она назвала имя его погибшей жены, мужчина побледнел. От того, что гадалка сказала дальше, замерли даже отпетые заключённые.

«Подъём, цыганка. К параше не прикасаться, пока не разрешат. Свои тряпки на нижней полке, там и спать будешь».

Тяжелая металлическая дверь захлопнулась за спиной Софьи с лязгом, отрезая её от прежней жизни. Она стояла посреди камеры, сжимая в руках тощий узелок с нехитрыми пожитками, а вокруг неё уже собирался тесный круг женщин: любопытных, настороженных, опасных.

«Ну, показывай, что принесла», — протянула руку к узелку крупная, коротко стриженная женщина с рассечённой бровью.

Софья спокойно посмотрела ей в глаза и тихо произнесла: «Ничего, что тебе пригодится».

По камере прошёл гул удивления. Женщина с рассечённой бровью медленно опустила руку и прищурилась.

«Откуда знаешь, что мне нужно?»

«Я многое знаю», — Софья поставила узелок на назначенную ей полку и расправила юбку. — «И многое вижу».

Камера притихла. Железные двухъярусные кровати, облезлая серая краска на стенах, открытый унитаз в углу, огороженный куском ткани. Всё вдруг отошло на второй план. Женщины, от совсем молоденьких до седых, одетые в одинаковые застиранные робы, смотрели на новенькую с нарастающим интересом.

Ольга, с рассечённой бровью, явно главная в этом царстве отверженных, подошла ближе, нависнув над Софьей.

«Ну-ка, цыганочка, расскажи тётям, за что села? И не ври, чую ложь за версту».

Её большие руки, покрытые татуировками-перстнями, нервно сжимались и разжимались. За спиной Ольги угрожающе маячили ещё две женщины, помоложе, но с таким же волчьим взглядом. Софья не отступила ни на шаг. Её длинная коса, перевитая красной лентой, спускалась до пояса, а в золотых серьгах-кольцах отражался тусклый свет лампы под потолком.

«Мошенничество», — спокойно ответила она. — «Сказали, что обманывала людей, предсказывая судьбу».

«А разве не обманывала?», — хохотнула одна из молодых за спиной Ольги.

«Нет», — Софья покачала головой. — «Я вижу судьбы. И твоя судьба скоро изменится».

По камере пробежал испуганный шёпоток. Кто-то перекрестился, кто-то сплюнул через левое плечо. Ольга недобро усмехнулась.

«Ну, давай, цыганка, докажи, что не шарлатанка, погадай. Только смотри, не обмани, а то…»

Она не договорила, но угроза повисла в спертом воздухе камеры. Кто-то из женщин прижался к стене, желая остаться незамеченным, кто-то, наоборот, придвинулся ближе.

«Дай руку», — просто сказала Софья.

Ольга с вызовом протянула свою широкую ладонь, всю в шрамах и наколках. Софья взяла её руку в свои, маленькие, но сильные, и на мгновение прикрыла глаза. Когда она открыла их снова, что-то изменилось в её лице. Чёрные, с золотистыми искорками глаза, словно затуманились, и Софья заговорила другим голосом, тихим, далёким.

«Твой сын. Он жив. Но думает, что ты его бросила».

Ольга дёрнулась, словно от удара, побелела.

«Что ты несёшь? Мой Антон разбился на мотоцикле пять лет назад».

«Нет», — Софья покачала головой, всё ещё не отпуская руку Ольге. — «Тебе солгали. Завтра узнаешь правду о том, кто тебя подставил».

Кто-то в дальнем углу камеры засмеялся, нервно, недоверчиво. Но смех оборвался, когда Ольга резко обернулась, сверкнув глазами.

«Врёшь ты всё, цыганка», — прошипела она, но в голосе уже не было прежней уверенности.

«Мне даже справку показывали из морга».

«Подделка», — Софья наконец отпустила её руку и тихо добавила: — «Твой мужчина. Он хотел, чтобы ты пошла на дело, а когда тебя взяли, забрал сына и сказал ему, что ты их бросила. Продал вашу квартиру и переехал в Саратов».

Ольга отшатнулась. Её лицо исказилось, глаза стали совсем дикими.

«Ты, ты!» — Она не находила слов. Остальные женщины смотрели на Софью теперь со смесью страха и уважения.

«Откуда ты знаешь про Валерку?», — наконец выдавила Ольга. — «Кто тебе сказал?»

«Никто. Я же говорю, я вижу». — Софья опустилась на край нижней полки, её назначенного места. — «Бабушка моя, Евдокия, тоже видела. Это в крови».

Ольга тяжело опустилась на соседнюю койку.

«Если ты врёшь про Антошку…»

«Завтра узнаешь», — тихо повторила Софья. — «А теперь расскажи мне, где тут что».

Камера постепенно оживала, выходя из оцепенения. Женщины переговаривались, бросая на новенькую любопытные, настороженные взгляды. Кто-то постучал по трубе отопления, условный сигнал в соседнюю камеру.

«Тут у нас как…», — Ольга обвела рукой помещение, странно успокоившись после предсказания, — «параша вон там. Очередь, по старшинству. Воду экономим, бачок наполняют раз в день. Хлеб делим поровну, кто крохи крадёт, получают в рыло. Днём на кроватях не валяться, только сидеть можно. Телевизор включают на час вечером, если начальство доброе».

Она говорила сухо, по-деловому, но не сводила с Софьи тяжёлого взгляда.

«А ещё через месяц в этих стенах случится то, что изменит судьбы многих», — вдруг произнесла Софья, глядя куда-то мимо Ольги. — «К нам придёт человек, который потерял больше всех…»

В камере стало так тихо, что было слышно, как капает вода из крана над умывальником в углу.

«Это кто же?», — нарушила молчание одна из пожилых женщин у окна.

«Узнаем, когда придёт время», — Софья улыбнулась, и её лицо с тонкими чертами вдруг осветилось изнутри, стало почти красивым.

Ольга хмыкнула, но больше не задавала вопросов. Постепенно камера вернулась к своей обычной жизни. Кто-то штопал бельё, кто-то играл в карты, сидя на полу, кто-то сплетничал в углу. Софья разбирала свой узелок, аккуратно складывая немногочисленные вещи.

Из соседней камеры доносился приглушённый плач, там сидела совсем молодая девчонка, попавшаяся на распространении наркотиков.

«Дурёха, третий день воет», — покачала головой седая женщина с морщинистым лицом. — «Дома маленький остался, на бабку».

«А у тебя, Петровна, сколько?», — спросила другая.

«Трое. Все уже взрослые, слава Богу. Внучата есть».

Разговор перешёл на детей, как у многих женщин, лишённых самого дорогого. Кто-то хвастался сыном-отличником, кто-то жаловался на непутёвую дочь, кто-то со слезами вспоминал, как малыши остались с пьющим отцом. Софья слушала молча. Потом вдруг запела, тихо, почти шёпотом. Незнакомые слова древней цыганской колыбельной полились в затхлый воздух камеры.

«Саве, чавари, саве, туте, о девол те бригалел, эрат си калы сырье крыс, о чона тукэ те дикхел».

Никто не понимал слов, но все почувствовали их смысл, о любви, о защите, о звёздах, что смотрят в окно, о сне, приносящем покой. Голос Софьи, низкий и глубокий, казалось, проникал в самое сердце. Постепенно все разговоры стихли. Даже самые жёсткие женщины притихли, глядя в одну точку, вспоминая своих детей, оставленных, потерянных, забытых. Кто-то из молодых беззвучно плакал, закрыв лицо руками.

Ольга сидела, опустив голову, её плечи чуть заметно вздрагивали. Когда Софья закончила петь, в камере долго стояла тишина.

«Красиво поёшь, цыганка», — наконец проговорила Ольга, не поднимая головы. — «Только тоску наводишь».

«Без тоски нет радости», — отозвалась Софья. — «Как без ночи нет дня».

Отбой прозвучал внезапно, резкий металлический звук, от которого все вздрогнули. Женщины стали укладываться, скрипели пружины коек, шуршало бельё. Софья легла на свою полку, положив руку под щёку. В тусклом свете ночника её смуглое лицо казалось вырезанным из тёмного дерева. Глаза были открыты, и в них отражались далёкие, невидимые другим картины.

«А если… если мой Антошка правда жив?», — вдруг прошептала Ольга с верхней полки. — «Что мне делать?»

«Жить», — просто ответила Софья. — «Ради него жить. Остальное само сложится».

Где-то в коридоре послышались тяжёлые шаги надзирателя, лязгнул ключ в замочной скважине соседней камеры.

«Спи, Ольга», — мягко сказала Софья. — «Завтра будет трудный день».

И Ольга, впервые за многие месяцы, послушно закрыла глаза. Вскоре её дыхание стало ровным и глубоким. Софья лежала без сна. Она чувствовала тяжесть чужих судеб, давящую на плечи, видела нити, связывающие прошлое с будущим. Её дар не давал отдыха, он требовал отдавать, отдавать, отдавать себя другим.

«Бабушка Евдокия», — думала она, — «ты говорила, что нашему роду предначертано платить за дар одиночеством. Но иногда так хочется простого человеческого счастья. Не вечного ясновидения, не способности заглядывать за завесу времени, а просто тепла, объятий, дома».

За маленьким зарешёченным окном мерцали звёзды, те же самые, что светили над табором, когда она была маленькой, те же, что видели её предки сотни лет назад. Софья смотрела на них и чувствовала, как что-то надвигается, большое, неотвратимое, меняющее судьбы. Она знала, что скоро встретит человека, который перевернёт её жизнь. Человека, потерявшего всё. Но она ещё не видела его лица.

Утро в женской камере начиналось всегда одинаково: скрежет ключа в замке, окрик дежурного, подъём. Суета у умывальника. Но сегодня было иначе.

«Макарова. На выход с вещами».

Надзирательница Клавдия Петровна стояла в дверях, держа в руках какой-то конверт. Ольга, не успевшая даже толком проснуться, недоуменно села на койке.

«Куда ещё? Некуда? А зачем?»

Клавдия Петровна протянула ей конверт.

«Тебе письмо. Срочное. И начальник вызывает».

Тишина, установившаяся в камере, была почти осязаемой. Все женщины, затаив дыхание, смотрели то на Ольгу, то на Софью, которая сидела на своей полке, расчёсывая длинные чёрные волосы деревянным гребнем. Ольга дрожащими руками взяла конверт. Незнакомый почерк, угловатый, торопливый.

«Макаровой О.С. Лично в руки».

«Что за?» — пробормотала она, разрывая бумагу. Потом начала читать, и с каждой строчкой её грубое, обветренное лицо, словно таяло, обнажая то, что было спрятано годами страданий, лицо матери, потерявшей ребёнка и вдруг узнавшей, что он жив.

«Антошенька…» — выдохнула она, и конверт выпал из её рук. — «Господи, Антошенька!»

Софья подняла голову и посмотрела на неё, но ничего не сказала. Их взгляды встретились, и в глазах Ольги была такая смесь потрясения, благодарности и недоверия, что слова оказались лишними.

«Собирайся, Макарова», — поторопила надзирательница. — «Начальник ждать не любит».

Ольга словно очнулась. Кое-как пригладила короткие волосы, отдёрнула робу.

«Как я в таком виде?»

«Он не на конкурс красоты тебя вызывает», — усмехнулась Клавдия Петровна. — «Шевелись».

Перед тем, как выйти, Ольга обернулась к Софье.

«Цыганка… Ты…» — Она запнулась, не зная, что сказать человеку, который одной фразой вернул ей смысл жизни.

«Иди», — мягко сказала Софья. — «Сын ждёт».

Кабинет полковника Боровикова находился на третьем этаже административного корпуса. Массивная дверь с табличкой «Начальник СИЗО», тяжёлые портьеры на окнах, сейф в углу. На стенах портреты руководителей страны, выцветшие почётные грамоты, схемы эвакуации в случае пожара. Стол Андрея Ивановича был завален папками с делами: «красными» — секретно, «синими» — для служебного пользования, обычными — «коричневыми». Пепельница, полная окурков, свидетельствовала о бессонной ночи. Сам Боровиков стоял у окна, заложив руки за спину. Высокий, подтянутый, в безупречно отглаженной форме, с аккуратно подстриженными седеющими висками. Только глубокие морщины вокруг глаз и складка между бровями выдавали его возраст и усталость.

«Разрешите, Андрей Иванович?» — В дверь заглянула капитан Крылова, его помощница. — «Я привела заключённую Савельеву, как вы приказали».

Боровиков обернулся, окинул вошедшую цыганку внимательным взглядом серых, словно выцветших от времени глаз.

«Ведите».

Софья переступила порог кабинета. Её тёмные глаза спокойно изучали пространство и человека перед ней. Она не выглядела ни испуганной, ни подавленной, как большинство вызванных на ковёр заключённых.

«Савельева Софья Николаевна, 1959 года рождения, цыганка», — доложила Крылова, заглядывая в личное дело. — «Статья 147, часть 3. Мошенничество в особо крупных размерах. Предварительное заключение».

«Спасибо, Елена Сергеевна, можете идти», — кивнул Боровиков. — «Я сам побеседую с гражданкой Савельевой».

Крылова неохотно вышла, бросив на Софью настороженный взгляд. Когда дверь за ней закрылась, в кабинете повисла тишина. Боровиков неторопливо сел за стол, достал из ящика пачку «Беломора», закурил.

«Садитесь, Савельева», — он указал на стул напротив.

Софья села, аккуратно расправив пол своей длинной юбки. Её спокойствие, казалось, слегка раздражало полковника.

«Говорят, вы тут ведьмой прикидываетесь», — он выпустил струю дыма к потолку. — «Заключённых пугаете, беспорядки устраиваете».

«Я никого не пугаю, гражданин начальник», — тихо ответила Софья. — «Только говорю то, что вижу».

«И что же вы видите?», — усмехнулся Боровиков, откидываясь в кресле. — «Что же, давайте посмотрим на ваши фокусы. Расскажите мне что-нибудь. Этакое. Только учтите, я в цирк не хожу с армейских времён».

Он говорил с иронией, но в глазах была настороженность. Слишком много разговоров ходило по СИЗО о странной цыганке, слишком точным оказалось её предсказание о сыне Макаровой. Вместо письма, которое пришло сегодня утром, парень мог бы явиться месяцем позже, и никто бы не удивился такому совпадению. Но он написал именно сейчас, на следующий день после появления Софьи.

Софья долго смотрела на Боровикова, словно читая что-то в его лице, потом тихо сказала: «У вас на сердце холод. Но не от этих стен».

Боровиков чуть приподнял бровь.

«Вы потеряли самое дорогое 12 лет назад», — продолжала Софья, не сводя с него глаз. — «И до сих пор винитесь, что не смогли спасти её».

«И малыша…» — Папироса замерла на полпути ко рту. Боровиков резко выпрямился, стул скрипнул под ним. — «Откуда ты это знаешь? Голос его сорвался. — Кто тебе рассказал?»

«Никто», — Софья покачала головой. — «Я вижу это в ваших глазах. В морщинках у рта. В том, как вы держите плечи, будто всё ещё несёте гроб».

Боровиков медленно поднялся. Лицо его побелело, желваки заходили на скулах.

«Кто-то копался в моём личном деле. Кто-то из охраны болтает лишнее. Я найду…»

«Она носила под сердцем девочку, когда случилось несчастье», — тихо перебила его Софья, и Боровиков осёкся на полуслове. — «Вы потеряли и жену, и будущую дочь. Врачи сказали вам об этом только через неделю после похорон. Вы были в таком состоянии, что они боялись говорить раньше».

Боровиков медленно опустился обратно в кресло. Папироса обожгла ему пальцы, он машинально отбросил её в пепельницу.

«Этого… этого не было в личном деле», — глухо произнёс он. — «Об этом знали только врачи. И я».

Повисла тяжёлая тишина. Только тиканье старых часов на стене нарушало её.

«Она была похожа на меня в молодости», — продолжала Софья, глядя куда-то мимо Боровикова, словно видела кого-то за его плечом. — «Волосы светлые, глаза голубые. Вы до сих пор видите её во сне. Она приходит к вам в том синем платье, что вы подарили ей на последний день рождения».

Руки Боровикова, лежавшие на столе, задрожали. Он сжал
2 часть 👇️