Группы МОИ НОВОСТИ

3 октября 2025 в 19:14

на сайт, и вы сможете вступить в группу.

— Я не хочу, чтобы ты шла на мою свадьбу, — заявил сын.

Мне стыдно, что моя мать — уборщица, ещё и зэчка с судимостью.

— Если ты не понимаешь по-хорошему, скажу прямо, — произнёс мой единственный сын, пока примерял свадебный костюм. Я стояла в дверях, держа в руках коробку с запонками, купленными на последние деньги, и не решалась подойти. Он поправлял галстук, вглядываясь в отражение, словно оценивая важного клиента.

— Я не хочу, чтобы ты была на моей свадьбе, — заявил он тоном, будто говорил о погоде. — Ты будешь выглядеть неуместно, жалко, бедно. Как будто из другого мира. Мне стыдно, что моя мать – уборщица, а в прошлом… Прости, ещё и зэчка с судимостью.

Слово «зэчка» он выплюнул с отвращением.

Я вдохнула.

— Я не зэчка, — выдохнула я. — Я отбыла срок, потому что…

— Да мне плевать! — перебил он грубо. — Главное — как это выглядит, а выглядит плохо. Ты мне всё испортишь, понимаешь? Просто испортишь.

Он повернулся, словно поставил точку, и я поняла, что спорить бесполезно.

— Мы это уже обсуждали, — добавил он, глядя в зеркало. — Я ясно сказал: тебя не будет. Я не хочу тебя видеть ни в ЗАГСе, ни в ресторане. Там будут депутаты, бизнес-партнёры отца Кати, редакторы, адвокаты, чьи фамилии ты даже не запомнишь. У них жёны как с обложек глянца, ногти, сумки, зубы — фарфор. А ты…

Он повернулся ко мне вполоборота.

— Мам, ну посмотри на себя. Кого ты изображаешь? Старая сумочка… Это голубое платье, как ты его называешь, «приличное»? Да оно из прошлого века! Ты выглядишь так, будто забыла, что на дворе XXI век.

— Олег, я ведь твоя мать…

— Вот именно! Моя мать. И мне стыдно. — Он сделал шаг ко мне, говоря тихо, почти шёпотом: — Хуже не бывает. Ты будешь там как бельмо на глазу. Как… как пятно на белоснежной скатерти.

Взял портплед, бережно перекинул его через руку, накинул рюкзак. На пороге, уже с ключами в руке, бросил:

— Не приходи. Просто не приходи. Я тебя туда не приглашал.

Дверь захлопнулась, и в квартире воцарилась тишина. Я даже не заплакала сразу. Просто сидела на диване и смотрела в пустоту. Меня зовут Елена Викторовна. И вот так, в один вечер, я узнала, что для единственного сына, которого я поднимала одна, я — позор. Словно я кто угодно, но только не мать. Не та, что ночами подрабатывала, чтобы он в школе выглядел не хуже других. Не та, что мыла подъезды, таскала тряпки, ползала на коленях с ведром в офисах, пока он спал в чистом белье. Не та, что никогда не жаловалась. Не та, что однажды потеряла всё ради любви, ради него. И мой сын стыдится меня больше, чем если бы у него не было родителей вовсе.

Я медленно встала, словно в теле стало вдвое больше веса, подошла к комоду и достала старый альбом – синий, с потёртой тканевой обложкой, пахнущий временем. Вернулась на диван и села. Вот я — девочка с растрёпанными кудряшками, взгляд настороженный. Вот она — мама, единственная фотография, которая у меня сохранилась. Мне было лет пять, когда её лишили родительских прав, а меня забрали в детдом, и больше я её никогда не видела. Вот детдом: стены, запах еды, которую не хочется есть, каша с комками, крики и драки за сахар, воспитатели с голосами как у грузчиков, холод зимой и вечный запах прокисшей капусты, вечная усталость и вечное ожидание, что кто-то вдруг придёт и заберёт тебя. Но никто не забрал. Потом взрослая жизнь: кафе на трассе, фартук, жар от кухни, липкий пол, клиенты с глазами полными похоти и усталости. Я научилась быть быстрой, молчаливой и невидимой. До одного дня. До того лета.

Но это потом. Сейчас другое. Он не хочет, чтобы я была рядом. А я… а я всё равно приду. И пусть все увидят, кем на самом деле является его мать. Но для этого вы должны услышать всю историю сначала. А началась она в девяносто пятом году. Я тогда работала на износ: днём в кафе, вечером — в городской библиотеке. Подработка уборщицей между стеллажами с книгами казалась даже благословением: тишина, старые тома, почти ни души, уставший мозг отдыхал среди запаха пыли и картона.

Мы познакомились случайно. Он зашёл однажды около вечера, когда читальный зал почти опустел — высокий, светловолосый, в серой рубашке и с аккуратной папкой в руках. Спросил про дореволюционные издания по праву. Говорил вежливо и чётко, смотрел прямо, но спокойно, без высокомерия. И я сразу поняла: он не такой, как все. В тот вечер он сидел до самого закрытия за дальним столом у окна, делал пометки карандашом на жёлтых листах бумаги, время от времени поднимал глаза — не вызывающе, а как будто изучал. Потом подошёл и сказал: «Вы хорошо ориентируетесь здесь. Вы ведь библиотекарь?»

Я улыбнулась.

— Уборщица. Но иногда подменяю библиотекаря, когда она на больничном.

Он не смутился.

— Тогда вы самая необычная уборщица, которую я встречал.

Он ушёл, а через день пришёл снова. Потом ещё раз. Потом снова. Сидел долго, делал выписки, приносил с собой термос с чаем. Однажды предложил подвезти. Я отказалась. Во второй раз согласилась. А потом уже не могла не ждать его у входа. Он рассказывал, что учится в Москве на юрфаке, приехал к родителям на каникулы. Пётр Николаев.

Я быстро поняла, откуда эта фамилия: депутат Николаев — отец Петра, один из главных в городе. Не просто влиятельный, стратег, решала, человек, с которым не спорят. И при этом его сын — совсем другой, без напускного. Из моего круга. Он слушал, он помнил, что я говорила. Он приходил не потому, что было скучно, а потому, что рядом было хорошо. Мы начали встречаться тихо, без официальности. Он просил пока никому не говорить. «Так спокойнее», — объяснял он. Я не возражала. Мне и правда хотелось просто быть с ним, без лишнего шума, как будто мы выкрали у жизни время, которое нам не полагалось.

Но долго это не продлилось. Сначала начали звонить редкие звонки. Холодный и властный женский голос: «Девочка, ты не туда залезла. Уйди, пока не поздно». Потом звонки стали регулярными. Мать, тётка, бабушка Петра. Голоса один за другим сливались в симфонию презрения. «Он не для таких, как ты. Ты хочешь втянуть его в грязь. Ты кто? Сирота, уборщица? Смешно. Мы знаем, кто ты. Мы всё про тебя знаем». Я сначала слушала и молчала, потом сразу бросала трубку. Но это не помогало. А затем вообще перестала брать трубку.

И я ничего не говорила Петру. Иногда он смотрел на меня так, будто чувствует, что что-то происходит за его спиной, но спрашивать не решается. А я не решалась рассказать, потому что боялась: если я расскажу, всё сломается. А потом случилось то, что я помню как удар в лицо. Именно так всё и было.

В кафе, где я работала, влетела его сестра. Я стояла у стойки, обвязанная фартуком, волосы собраны в пучок, только что подала заказ. Она подошла уверенно, как к своей собственности, и выплеснула мне стакан молочного коктейля прямо в лицо. Белая сладкая жидкость стекала по щекам, по шее, впитывалась в воротник. Я взвизгнула от неожиданности и замерла. Она стояла передо мной довольная, на губах кривая ухмылка.

— Хватит уже играть в принцессу, — прошипела она. — Ты серьёзно думаешь, что мы пустим тебя в нашу семью? Мой брат женится на достойной. А ты… ты официантка, уборщица. Ты из другого мира. Ясно?

И вышла, будто не сделала ничего плохого. Я пошла в туалет, молча вытерлась бумажными полотенцами, переоделась в подсобке и доработала смену.

На следующий день ко мне подошёл сосед Семён Иванович.

— Леночка, у тебя случайно никаких проблем нет?

Я напряглась.

— А что случилось?

Он понизил голос.

— Тут приходила какая-то мадам, деньги предлагала. Сказала, чтобы мы с женой подтвердили, что ты не очень хорошая, что ты пьющая, с мужиками водишь, что была под следствием.

Я чуть не села прямо на лестнице.

— Я её выставил, конечно. У нас с Ириной хоть и пенсия маленькая, но честь есть. — Он помолчал. — Но ты осторожнее, Лена. С такими шутки плохи.

Я поблагодарила, но всё внутри похолодело. Я продолжала молчать. Лето подходило к концу, и скоро Петру надо было возвращаться в Москву на учёбу. И вот буквально за пару дней до отъезда Петра раздался звонок. Это Евгений Николаев. Я замерла.

— Ты расстанешься завтра. Скажешь, что у тебя есть другой, что ты уезжаешь. Если не сделаешь этого, сильно пожалеешь. Ты не хочешь войны со мной, девочка. Поверь, ты не хочешь.

Он повесил трубку. Я стояла в темноте, держа трубку в руке, не дышала. Потом опустила трубку на рычаг, выключила телефон и больше не включала. Через два дня Пётр уехал в Москву. Тогда я ещё не знала, что вижу его в последний раз. Я провожала его на вокзале. Было шумно, но я помню каждое его движение, каждую паузу между словами. «Я обязательно позвоню через пару дней». Я кивала и улыбалась, хотя всё внутри кричало: «Останься! Поговори со мной! Мне надо тебе много чего рассказать!» Но я промолчала. Он уехал, а я осталась одна.

И почти сразу, как по команде, вокруг меня начал сжиматься капкан. На следующий день на работе Виктор Олегович, владелец кафе, вызвал меня в кладовку, закрыл дверь, поджал губы.

— Леночка, — сказал, — давай без истерик.

Я ничего не поняла. Он положил передо мной бухгалтерскую распечатку.

— Тут недостача. И немалая.

У меня побледнели руки.

— Я не касаюсь кассы! Я даже мелочь не пересчитываю!

Он покачал головой.

— Вот именно. А всё оформлено так, будто ты брала по ведомости, расписалась.

Я взяла листок дрожащими пальцами, провела по подписи. Почерк был похож, но не мой. Умело подделано.

— Это ошибка, — выдохнула я.

— Я вызвал милицию, — прервал он. — Извини, Лена. Мне самому жалко, но мне дали понять, что если не разберусь, у меня будут проблемы.

«Мне дали понять…» Эти три слова прозвучали громче всего. Через час я уже сидела в кабинете в отделении. Я ничего не понимала. «Я же не воровка! Я же никогда даже сдачу не брала себе! Как я здесь? Почему?»

Следователь не слушал.

— Всё ясно, — сказал он. — Подписи ведь есть? Есть. Сотрудники подтвердят? Подтвердят. — Он швырнул на стол стопку бумаг. — Признавайся, и пойдёшь по минималке.

— Я не виновата, — сказала я, голос дрожал. — Я ничего не брала.

Он усмехнулся.

— Ну-ну, все вы не виноваты.

Суд был как театральная постановка. Все роли уже были распределены. Свидетели, бумаги, подписи. Я пыталась говорить, судья перебивал. Я не верила до последнего, что всё это по-настоящему. Какой-то бред, нелепость. Я надеялась, что Пётр придёт, скажет, что это ошибка, что он всё узнал, что он поговорил с родителями, что он меня вытащит. Я смотрела на дверь каждый раз, когда она скрипела. Но он не пришёл. На последнем заседании мне дали два года лишения свободы. Два года за то, чего я не делала. Два года за то, что полюбила не того. Я ничего не сказала, даже не заплакала. Я просто опустила глаза и поняла…
2 часть –